Ппродолжаем серию публикаций к 100-летию образования СССР.
В статье Владимира Кутузова, опубликованной 11 сентября 1963 года в газете «Знамя Ильича», рассказывается о Тутаеве и прославленном земляке Михаиле Ивановиче Лебедеве.
К 1 марта 1918 года Советская власть была установлена по всему Романово-Борисоглебскому уезду. Однако успокаиваться достигнутыми результатами большевики не могли. Классовая борьба в волостях с созданием Советов не утихла, а, наоборот, приняла более острый и скрытный характер. Деревенская буржуазия, возглавляемая эсерами и меньшевиками, мешала работе волостных Советов, настраивала крестьян против большевиков. В ход пускались даже такие средства, как сплетни и угрозы. Кроме того, кулаки, проведя своих ставленников в исполкомы некоторых волостных Советов, саботировали выполнение решений Советского правительства. Так было, например, в Шаготской волости, где контрреволюционные элементы фактически парализовали работу Совета, созданного 28 января.
Коммунисты Романово-Борисоглебска накапливали силы для того, чтобы покончить с происками внутреннего врага— деревенской буржуазией, руководимой эсерами и меньшевиками. К весне 1918 года большевистская организация уезда пополнилась за счет прибывших после демобилизации из царской армии А. Лебедева, А. Лоханина, И. Ионина, М. Шашкина. Окончив курсы красных командиров в Москве, приехал энергичный и талантливый Степан Васильев, назначенный заместителем военного комиссара уезда. Все они активно включились в работу по укреплению Советской власти в уезде.
Кроме того, в Романов на лечение прибыли раненые солдаты, боровшиеся с немецкими оккупантами и гайдамаками. Фронтовики преимущественно были большевистски настроены и могли по выздоровлении составить костяк формируемого в городе батальона Красной Армии, а также отдельных красногвардейских отрядов.
Коренастую фигуру председателя уездного исполкома Панина можно было часто видеть в палатах городской больницы. Он беседовал с солдатами, подбирал нужных людей.
В то апрельское утро, когда солнце переплавило первые сосульки, повиснувшие на крыше больничного здания, Николай Николаевич остановился у койки Михаила Лебедева. Матрос, казалось, ждал прихода Панина. Глубоко вздохнув, отчего простынка заметно поднялась, открывая исполинскую грудь, затянутую в тельняшку, он открыл глаза.
— Долго думаешь лежать в больнице? — спросил старый большевик и присел на табурет.
— Не больше ста лет, — пошутил Михаил, удобнее устраиваясь на койке. Разговорились. Лебедев, не торопясь, рассказывал Панину о себе:
— Сам я из крестьян. Родился в Извалках, Шаготской волости. Рос так, что и вспоминать не хочется. Восьми лет увезли в Кронштадт, где когда-то служил отец. Там учился два года, а потом—новый «университет» — ученик в слесарной мастерской, где «главный преподаватель» — жена хозяина, старая Настасья. Сущая ведьма. Чуть свет кричит: «Чехотошный», на базар!» По полтора пуда носил в одиннадцать лет. Сбежал.
Сбежал-то сбежал, а что делать? Ни денег, ни знакомых. Пошел к отставному полковнику, у которого в свое время служил отец. Полковник оказался хорошим человеком.
— Ваше высокоблагородие, устройте на пароходный завод.
Устроил. Снова ученик слесаря, снова подзатыльники. И работаешь до помутнения рассудка. Старые рабочие, бывало, в субботу уходили в два часа дня, а нам, ученикам, еще до вечера станки нужно чистить. Однажды отказались. Выгнали.
В этом же, девяносто восьмом, поступил слесарем на судостроительный завод Бритнева. Там уже имелись рабочие кружки. Стал посещать их. Участвовал в первомайской забастовке угольщиков. «Познакомился» с полицией. А в девятьсот четвертом призвали на службу к царю. Попал во флот. Опять в Кронштадт. События тысяча девятьсот пятого года докатились до всех уголков Российской империи. Революционный дух проник и к нам. 26—27 октября в Кронштадте произошло восстание матросов. Через два дня я оказался под арестом, а еще позже, приговоренный к восьми годам каторжных работ, считал версты по дороге в Горный Зерентуй — один из филиалов знаменитой Нерчинской каторги. Шли вместе с уголовниками, так как царизм не считал выступления матросов политическими.
Самодержавие готовилось к войне. Потребовалась Амурская железная дорога. Первыми строителями были мы, каторжники. Никогда не забыть 400-километровый переход из тюрьмы к месту строительств. В январские морозы шли 600 обреченных. Страшное было зрелище. На ночлег в помещения, рассчитанные на 200 человек
загоняли всех шестьсот. А там, на Амуре, работа в туннелях. Вся «техника» — ручные буры, кувалды, зубила. Задумали бежать, но и тут много трудностей. Во-первых, бежать нужно всем десятком, а то оставшихся все равно убьют. Во-вторых, в десятке кроме политических—уголовники. А с ними о побеге лучше не говорить. В 1910 году подобрались люди. Бежали сразу тридцать человек. Удачно.
В Иркутске партийные товарищи направили меня на Ленские золотые прииски. Там уже назревали события, прогремевшие в двенадцатом году на весь мир. Вел работу в слесарных мастерских. Когда забастовали, выбрали меня членом центрального стачечного комитета. Во время расстрела получи свою «долю»— ранили в голову. А наутро другого дня был уже за десятки километров от кровавого места, отправлял телеграмму о зверствах царизма в пять адресов, в том числе большевикам-депутатам Думы.
Поехал я значит, из «золотого» края не в Европу, где ждала меня полиция, а во Владивосток. Работал в Добровольном флоте кочегаром. Плавал на нескольких судах. В 1914 году вступил в партию. Снова полиция заинтересовалась. Пришлось покинуть Россию-матушку. Остановился в Сан-Франциско. Долго мытарился, пока не устроился на экспресс англо-индийской кампании угольщиком. Если бы не помощь политэмигранта Соколова, не видать бы мне и этой работы. Русские матросы за границей не пользовались никакими правами.
Шел 1917 год. «Император Индии», на котором кроме меня служили еще семь русских, уже 10 дней бороздил Тихий океан. Шли к Гавайям. После работы я взял гамак, стал подниматься по трапу на палубу, чтобы отдохнуть. Вдруг из капитанской каюты выскакивает мальчик-бой и размахивает газетой.
— Русский, в России революция! Вот папир. Читай! От неожиданности и радости гамак выпал из моих рук. Глаза с трудом различали жирный шрифт через всю страницу. «В России революция. Николай II отрекся от престола. Избрано Временное правительство».
Как ошалелый, бросился к ребятам в кубрик.
— Братцы, дома революция! В тот же день решили: нужно возвращаться в Россию. Наше, место в рядах бойцов. Как только вошли в японский порт Нагасаки, отправились к капитану просить расчет. Принял вежливо. А он редко был в хорошем настроении.
— Вы, русские, сделали революцию. Ваша страна когда-нибудь будет, передовой, как наши Штаты. Гуд бай.
Сошли на берег, захватив свои небогатые пожитки. А в голове непрестанно витала мысль: «А вдруг это все очередная утка газет?» Знакомых в газете не было. Еще в 1915 году по требованию царского правительства Япония выдала самодержавию русских политэмигрантов. Пошли в русское консульство. Если там вывешен красный флаг, значит революция, а если нет — придется идти снова на пароход.
Над консульством висел царский флаг. Все же двое пошли на прием к консулу, а другие отошли в сторону. Навстречу вышел секретарь.
— Что угодно, господа? Кто вы?
Отвечал я:
— Мы — члены политической русской колонии, а угодно нам господина консула.
Через полчаса появился консул.
— Я вас слушаю, господа.
Мы решили спросить прямо:
— Почему это над консульством болтается романовская тряпка?
Консул смутился и растерянно стал объяснять:
— Господа, ведь я не знаю ни цвета нового флага, ни размера его.
— Цвет флага — цвет революции должен быть красным, а -размер чем больше, тем лучше. Консул обещал учесть совет.
Решили мы пока остаться в Нагасаки и с первым транспортом возвратиться в Россию.
В апреле семнадцатого года мы уже были в Москве. Я первым делом зашел в Московский комитет РКП(б). Приняла секретарь комитета Землячка. Вручила партийный билет.
— Какие у Вас планы, товарищ Лебедев?
Я ответил, что хочу побывать на родине, повидать мать, с которой не виделся тринадцать лет.
— Неплохо. Но вот читайте, что из Воронежа пишут. Мало там наших людей.
Так оказался я в Воронеже. Направили в пулеметный полк. Пришлось много бороться с меньшевиками. Агитация не прошла даром. Когда полк по получил приказ Временного правительства о выступлении на Юго-Западный фронт, солдаты заявили твердо: «На фронт не пойдем».
Полк изолировали в местечке около Проскурова. Он стал опасен для буржуазного правительства. Когда свершился Октябрь, из числа большевистски настроенных солдат были организованы отряды. Меня избрали сначала комиссаром, а потом командиром отряда. Разоружали штаб девятой армии. По указанию Киевского комитета большевиков пробивались на помощь арсенальцам, но опоздали. Восстание было подавлено. После этого объединились с армией Ремнева и сражались с войсками Рады. 24 апреля в бою под Бахмачом ранили в ногу. Вот и приехал в Романов. Теперь собираюсь в родные места. Пора там покончить с мироедами.
Панин, внимательно прослушав рассказ, одобрил решение Лебедева.
— Правильно, Михаил. Подбери надежных людей да поезжай в родные места власть нашу укреплять.
(Продолжение следует)
За Тутаев